Анастасия Ивановна жила одиноко уже много лет. Небольшой, в два окна на улицу, домик был тёплым зимой и исправно хранил прохладу в жаркие времена. В уютной деревянной хатке жила и кошка, что от старости была уже ленива и любила валяться на кровати старухи.
А когда весна начинала с крыш каплями сливаться на пробуждающуюся землицу, любила философски разглядывать окружающий мир, в комочек сжавшись, под солнышком, на сером столбе посунувшегося серого забора.
Скотину лет 10 назад перестала держать Ивановна. Молочко брала у соседки. Благо деревенский пастух исправно гоняет коров на сочные лесные травы. Не теряя их в тайге, вечером усталый, цепочкой загоняет бурёнок в родную деревню. Хозяюшки, скрестив руки на поясе, ждут не дождутся своих кормилиц у открытых калиток. Мяском иногда баловал сын, что жил со своей семьёй на другом конце деревни.
Старуха жила тихо, держала маленький огородик, где росла зелень и овощи разного названия, вкуса и формы. Там и цветам добрые всходы были. Двор давно зарос густой меленькой травкой зеленого налива и тонкого запаха. А если вдруг вредная, большая, дикая трава начинала наступать под забором или по углам двора, устремляясь жизнью вверх, сил ещё хватало быстро косой её утихомирить.
В хате стояла небольшая Русская печь. Нагревалась она быстро, а тепло умела хранить долго, даже в лютые морозы. От количества дров во дворе, зависело, каким оно будет — зимнее счастье!
Только третий жилец этого двора ютился в старой покосившейся будке, где рядом всегда стояла железная миска и вокруг будки никогда не росла трава. Дворняга, по кличке Жек, уже не молодого возраста имел рыже-огненный окрас, лохматого, длинного телосложения. Его уши уголками вверх, всегда были внимательны. Глаза излучали радость бытия, а ноги были быстры хоть и короткого вида.
В срок, получая то кашку, то суп, пёс жил довольный жизнью. И если старая выходила на крыльцо, Жек в любую погоду уже стоял, виляя хвостом, не моргая и улыбался своей родной хозяйке.
– Што ты усё лыбишься, как Параня? – лениво бурчала старуха.
– Нет для тябе ничаво у жизни, штобы грустным ходить!… – Эх! мне ба такую жизнь….
Жек любил свою болтливую хозяйку. Всю жизнь, прожив с ней бок обок, он знал по интонации её голоса, по телодвижению, всё, что она хотела от него и чем была недовольна. По манере держать рука в руку, с частым громким высмаркиванием, он на миг впадал в грусть, потому что знал, что старая приболела. И тогда он, изо всех сил пытался её развеселить.
Прыгая вокруг, кувыркаясь по траве, то скулил, вытягивая морду к небу, искоса поглядывая на её грустные глаза, то наоборот, весело гавкал, наклонив голову, пытаясь как баран забодать старую.
Его ранимая душонка, изо всех сил творила добро, чтобы хоть как-то отвлечь свою любимую, от тяжких дум и уныния. И Ивановна, побухтев и насморкавшись, покашливая сдавалась. Побеждённая бесхитростной, преданной Божьей тварью, хворая, преодолев все свои муки, распускала на лице улыбку и вступала с псиной в разговор добрыми душевными словами.
Рыжий малый, прожив все годы в этом краю деревни, мог сравнить свою жизнь с существованием дворняг, что жили рядом: — кто дальше, кто ближе. За то, что старуха с самого его щенятства, никогда не одевала на его тоненькую шею тяжелый, всеми собаками ненавистный ошейник и цепь, он и любил старуху без остатка, дико, безгранично, самозабвенно.
Купаясь в океане безграничной свободы, ужасом и страхом наполнялись его маленькие, живые глаза, когда он видел через открытую калитку двора грустную морду сучки Найды, что жила рядом соседкой.
Всю жизнь свою, когда-то красавица сучка протаскала, прогремела по двору ненавистную цепь и сейчас таскает, металлом тяжёлую, звоном громкую. В короткий срок улетела былая её красота, клоками шерсть повисла и только навек тоска и печаль застыла слюдой в глазах облезлой сучки.
Раз в год только, когда летом покосы начинались, злой Митька сцеплял свою охранницу с цепи. Вот тогда уж и радовалась душа у Жека, за чужое счастье, хоть короткое, хоть чужое.
Вдвоём бегали, из края в край. Только коротконогому не угнаться, за высокой, стройной Найдой.
«Но и пусть бегает! –высунув язык, падая на землю, думал обессиленный Жек. У неё счастья — короткий век! – Пусть дышит им!…. – Пусть плохое, хоть на время испарится из её цепной жизни.
В этом полёте, коротенького кусочка осязаемой воли, забудет звук гремящей цепи, запаха нечищеной будки…. – Пусть мир посмотрит, сил наберётся! – радовался Жек, ни на секунду не сводя глаз, с любимой сучки»
А та, от счастья светящая, горела в ожидании, когда тронется телега с косарями в тайгу.
Такая вольная жизнь, дорогого стоит! Поэтому Жек, готов в любое время года, в любой непогодный час и даже в грозу, бежать за хозяйкой, проявляя чудеса безграничной преданности и смекалки. Когда приближалась зима, старушка обычно подходила к своим стенкам колонных дров и грустно глядя на поленницы, начинала в мыслях причитать: «Перадавали ж по радяу, да и по пряметам видно, што зима будя холоднай, дров, наверна ня хватить…. – Придёться, по две печки топить у день!»
После этого, молча, выдвигалась в магазин, где покупала беленькую. Пряча её под чёрную плюшку, меняла свои привычные нахоженные тропинки и шла к пилораме, что стояла недалеко от болота, у старого коровника. Там деревенские мужики пилят лес на доски и брус, для нужд бригады и в целом колхоза. Рядом, как всегда сопровождающим бежит янтарно — огненное чудо природы, с болтающимся по сторонам языком, и гордо поднятой головой.
Анастасия Ивановна знала, когда обед у мужиков. Вот в этот раз она подходит тихо, изучая издалека обстановку. Нащупав в пространстве глазами старшего, подошла к нему с улыбкой, кротко. Петрович, весь прокуренный, щурясь от дыма пахучей махорки, на коленке точит напильником цепь.
– Коленька, кхе, кхе – старая приблизилась к нему.
– Здрастуй, Ивановна! — ответил пилорамщик.
– Што, в етот год, тожа зима сильно мёрзлая будя? – с усмешкой, но простодушно спрашивает Петрович!
– Дык, ня хочеться Коленька родный, на старости, у зиму бяз дров остаться!… Ты жа знаешь, Сибирь жа…яна як влупить за пядесят и полетять дровы у печку, как канфетки у рот! – отвечает старуха, не сводя глаз с кучи горбыля и тихонечко кладёт под доски бутылочку беленькой.
Не отрывая глаз от зубастой цепи, шоркая напильником, дымя махоркой, Петрович заканчивает разговор:
– Хорошо! Хорошо! Ивановна! – Напилим, и в тот вон угол набросаем!…
Анастасия ждёт морозы и снег с неба жирный, как гусиный пух белый. Пусть, селяне: валенками, санями, тракторами и машинами его чистый утрамбуют, чтобы полозья скользили не трудно. Вышла Ивановна на крыльцо, глянула, прищурившись на яркий диск далёкого солнца и говорит Жеку, что уже крутится у ног.
– Ну што, сягодня с табой дровы возить будям! Берёт саночки и закрывает за собой калитку.
Идут медленно, вместе. Впеди, за невысоким забором виднеется красивая горка! Это сырое дерево теплом играет, там пахнет опилками и смолой лечебной. Там напиленный горбыль лежит, за водочку пиленный.
Пыхтит старушка, аккуратненько, ровненько складывая дровишки. За много лет опыт заимела Ивановна, как правильно укладывать жаркие дрова в ржавую ванну, что к саночкам сыном прикручена.
«Сырыя ящё! – думает старая. Многа ня буду накладывать – надорвуся».
А ей хочется больше, с горкой! Только здоровья нет! Сносилось оно, стёрлось, в голодную войну в лесосеках, на колхозных полях и фермах осталось. Слезами вытекло, от потерь родных, коих войной поубивало.
Выпрямляется бабушка, глаза вытирает, они слезятся от хиуса, что игры затеял гоняя позёмку. Поворачивается к псу, и улыбкой освещая своё морщинистое лицо, говорит.
– Ну-у! Вот и пряшла твоя пора, старухе памохчи! – Давай, ищи сябе дровину, тольки ня надорвися!.… Жек, виляя хвостом, знает, что хочет от него хозяйка. Какой десяток лет, он с ней, в белую, снежную погоду ходит сюда.
Потом осмотрев небо, она осеняет себя крестным знамением, что-то просит у неба, у Господа. Отдышавшись, кряхтя подымает драную верёвку с земли, изо всех сил, резко отрывает саночки с сырыми дровами и трогается в путь. Жек, важно, излучая гордость и значимость своего предназначения в жизни, подходит к горбылю, и несколько секунд изучает мозгом и глазом вес каждой палки.
«Надо чтобы от тяжкого пузо болью не надорвать, но и позором себе репутацию не испортить перед глазами старой – думает серым веществом пёсик. Да и в глазах селян слабаком не слыть…– и маленькую не взять, чтобы не истолковал народ, за хитрость и лень собачью…»
Выбрав, хватает её зубами и пристраивается с боку еле ползущей хозяйки. Так и идут в деревню, на свою улицу. Вместе отдыхают. Она, тяжело дыша, садится на дрова, опять сморкается, опять причитает. И Жек, бросив палку выслушивает старую, языком тряся, лёгкими воздух гоняя, давая понять, что кашу не зря ест. Собака преданно смотрит в её глаза и думает, что сегодня он заслужил даже добавки.
Опять в путь, скоро уже и дом. Старуха любит с собакой ходить за дровами. Его ум и преданность согревают её душу. Ей нравилось, что деревенский народ останавливаются, когда видят эту дружбу и родство. Много лет, таким образом, они ползают. Всё здесь давно отлажено, всё взаимосвязано. Подчинено одному, чтобы зиму прожить не переживая, в печали себя вгоняя, от того что дров не хватит. Старость – любит тепло и в покое сознание. Тогда и болячка лишняя не прицепится и каша будет в срок сварена, для этого коротконого, что рядом пыхтит, но тащит дровину.
Так и жили в согласии, два этих существа под синим небом, листая в прошлое как численник — календарь времёна года.
Любил Жек, когда в лесу наливалась спелым соком ягода, или вкусный гриб. Вот и сегодня они идут в лес. Старушка держа на руке плетенку — корзинку, закрывает на палочку входную дверь, говорит:
– Ух! Чертяка, знаешь куды пойдём?
– Знаяшь! …Потаму, аж светишься!
– Радости то, полныя штаны, да? А Жек, изнемогая, вертится, в ногах мешаясь. Собачонка визжит, тыкает носом в ноги старой. Ивановна знает, что эти тычки — есть точка эйфории собачьего счастья!
– Ну, што ты изводишьси?
– Идём жа у лес!
– Там тябя бабочки и птички ждуть!.
Жек, распластав свою морду в улыбке, несётся на своих коротких ногах туда, где растёт малинка вкусная, большая пахучая! Знает и болото, где черные, спелые ягодки смородины, гроздьями к воде ветку гнут. Знает все полянки и пригорки где грузди вкусные хрустящие Сибирские под иголкой сосновой, свои розовые шляпки прячут.
Пока старушка лазила по болотам, отбиваясь от мошки и комарья, пёс изучает лес, ковыряется носом в норах, ловит бабочек, гоняется за юркими стрекозами. Любознательно изучив округу, набегавшись, Жек, уставший, напившись лесного пьяного воздуха, заваливался спать под валёжиной. Солнышко осеннее хорошо светит, ярко, но не жарко. Поэтому Жеку глубоко спится. Он то похрапывает, то вздрагивает, сопит, продолжая в снах гонятся за юркой, прыгучей и летающей живностью.
Когда лукошко наполнялось ягодой, в лесу раздавался крик:
– Же-е-к!
– Же-е-к!
И откуда-то, из огромного зеленого, оранжевого, жёлто-серого леса вылетала эта сонная счастливая мордяшка. На коротеньких ногах катилось Настасьино счастье, отдушина, забота.
– Ну што, выспалась твоя давольная морда?
– Вижу! Вижу! – глазы твои посоловевшия! Выкидывая из корзины лесной мусор, старушка радовалась:
– Ну, думаю, хватить нам з тобой, штобы с чайком зимой попить. Ударив сильно по щеке, убив кровососущую тварь, старушка буркнула:
– Ух, черти! Як заела ета мошка! А она: клубком кружась в воздухе, не отставая, летала следом за ней и её верным другом.
А ещё он любил ходить со своей охранительницей в магазин. Жек был беззлобный собакой. Те годы прошли, когда он участвовал в собачьих свадьбах, ватагой гоняя по всей улице и округе. Теперь его все собаки знают, никому он не соперник, годы бурного загула прошли. Теперь для порядка иногда какая псина, выше его ростом и клыками длинней, с ходу подлетит из подворотни и злобно рыкнет, обнюхав, отбежит: «Что взять с этого старья?!»
Поэтому мирно, смело, идут они вместе с хозяйкой за вкусным. Любил Жек магазинное, на запах — приятное. Сидя у крыльца магазина, изнемогал в ожидании, когда старуха выйдет с полной сумкой. Сопровождая старую, он бежал рядом с сумкой, пытаясь нюхом определить: — что там, на этот раз лежит? И уже у калитке, уставшая, отдышавшись, бабушка по-доброму бухтя, осторожно ставила сумку на покосившуюся лавочку, рылась в поклаже.
А Жек, стреляя искрами неподдельной радости, тихонечко скулил, мотая головой, раздирая глаза, в предвкушении того, что там будет ему брошено на траву. А Настасся, порывшись, бросала ему и пряник, и печенюшек пару с конфеткой в мягкой обвертке. Жек, любил сладкое. Поэтому с пустым желудком наскакивая на пахучую еду, не торопился сразу проглотить не жуя. Он любил смаковать такую редкую пищу. Жевал медленно, спокойно, без рывков, постоянно прогладывая по сторонам, откуда могли налететь голодные дворняги.
Пёс знал, что не все собаки в деревне, живут в таком комфорте, как он. Не всем к столу и первое и второе к сроку ставится в миске. Хозяева здесь все разные. У одних, сердце с добром родилось, таким прожив жизнь и умрёт. У таких хозяев скотина любая, живущая во дворе и в хате не ложится спать голодной.
Другой от бедной жизни, микробом жадности с детства заражён. Без сострадания живёт, взаперти совесть свою держа. У всех здесь своя правда. Многие собаки всю жизнь полуголодные прожили и околели с пустым желудком, мёртво скаля не стертые об еду зубы, над которыми любят кружить жирные падальные мухи. Поэтому глаз да глаз, и отобрать могут! Здесь сильных много, наглых и дерзких. Отберут, не глядя на возраст Жека.
Время тогда было строгое. Одни новости в деревню, бригадир привозил с правления колхоза. Другие, самые важные — всегда по районной радиоточке диктор читает. В каждой хате стоит радио. Там после выступления хора имени Пятницкого, уже третий день строгим районным голосом, женщина читает по бумажке, что властью написано и милицией поддержано.
Деревенские прильнули к динамикам. Там говорят, что в деревнях и сёлах много собак бездомных развелось, и участились случаи нападения их на людей. Строго, приказным порядком говорит диктор, чтобы хозяева своих собак на цепь посадили. Что специально обученная группа милиционеров, будет ездить по населённым пунктам и отстреливать бродячих псов.
Все в деревне слышат этот страшный указ, только Анастасия, не знает об этой новости. Ей Бог зрение сохранил хорошее, зато отнял немного слуха. Может в это время была бы дома, услышала бы предупреждение. Только она уже три дня скрепя костями и стеная недовольством, доски старые таскает. Надо в заборе дырку заделать, чтобы свиньи чужие во двор и огород не залезли к ней.
Рупор в хате беду вещает, только старушка молотком по гвоздям стучит, то сгибая их, то разгибая. Третий день и Жек, понять не может свою улицу. Столько лет живет в этом краю, всех вольных собак знает наперечёт: с одними дружит, с другими нет! Крутит головой пёс, вопросами себя мучая. Вот катится по деревне трындячий мотоцикл, ни одна вольняшка не вылетает из подворотни. А вот и быстрая машина, на ямах прыгает, несясь по прямой улице, оставляя за сбой клубы серой пыли. Опять не преследуют её псы, как заведено всегда в деревне.
Стоит лай! Только он во дворах звук рождает, там и оседает его злобный напор. Что произошло в этом мире? Жек, крутит головой: Что поменялась на белом свете? Он растерянно смотрит то в небо, то на дома людские. Страшная тревога закатилась прямо под собачью ложечку, засосала больно.
В смятениях терзаясь, побежал Жек к тем, с кем любил гулять на воле. То к одной подбежал калитке, то к другому другу, постоит, полает. Отвечают друзья, но они цепью за шею к будке привязаны. «Почему на цепи? – неустанно мучает себя вопросом собака»….Вернулся к дому, лёг на траву, в небо смотрит. Но покоя былого нет. Не одна собака не бегает по улице, такого никогда не было на памяти Жека.
Анастасия Ивановна, сидит в хате у окошка, где света больше. Она штопает дырявый носок. А по деревне, с того края медленно крадётся — катится чужая машина. Газ — 63 тентом обтянутый, человеком в фуражке с кокардой управляется, рядом такие же сидят, внимательно деревню изучают. Жек лежит у дома, в травку мордочку уткнул, глазками даль изучает. Катится страшная чужая машина, в его край. Лают собаки, разрываются! Но не одна не мчится за чужаком. «Нет! – Такого не может быть в моей деревне – думает Жек. Чужие: это значит – не прошенные!»
Поднялись Жека ноги и рванул он к надвигающей машине. Сидит Настасся в хате, думы думает, стежок за стежком ниткой дырку стягивает. Хлопок! Один! Второй! «Неужели на улице стрелять начали дурьё деревенское? – скорым голубем прилетели вопросы к старухе»
Бросает бабка, шитьё и кряхтя, с болями в спине выскакивает на крыльцо. Какому пьяному дураку, приспичило бабахать у её дома? Через забор, через ворота, ясно проглядывается, как дальше продолжает плыть милицейский Газ по пыльной деревне.
Не остатками слуха услышала, а сердцем женским беду почуяла. Бросилась старушка к калитке, а там из-под воротины, голова Жека пытается пролезть в знакомую дыру. Передними лапами гребёт землю, чтобы скорей спрятаться от боли, что два раза вдарила в бок и спину. Скребёт землю, а в глазах ужас пулями застыл. А задние, не двигаются – отнялись! Не слушается простреленное тело. Плетями тянутся за дырявым телом ноги.
Мир наполнился криком! Тягучая кровь, полосой по траве зеленой, красным стелется с улицы во двор. Кричит от боли Жек, передними лапами землю рвя в куски, и старуха проклятья сыпит убийцам, слезами обливаясь, вытаскивая любимого пса за голову из подворотни.
Вытащила, а Жек дёргаясь, хочет голову поднять и в руки верные её всунуть, потому что знает, в них его спасение! Запричитала Анастасия, проклиная извергов. Бросилась в хату, простынь рвать на куски, мази и настойки под лавками искать. Слезы мутным взгляд сделали. В слепоте этой страшной в косяк головой ударилась. Руки трясутся, ноги не успевают за мыслями.
Мечется по двору, хате и сенцам старушка.
«Жечек родный! потярпи трошечки! – всхлипывая, колдует старушка над простреленным истекающим кровью, телом друга.
– Потярпи чуточки! – Я счас родный, я счас! – плакала бабка, языком слизывая с губ натекающие соленые слёзы.
— Кто Вам дал право, изверги, такое творить с невинной душой?» — ревела старушечья душа!
Старуха что-то лила, мазала, не помня себя, и крутила, крутила рваную простынь. Измазанные алой липкой кровью, руки тряслись, не слушались. А Жек, уже в прощальном тумане уходящей жизни, пытался выдавить из себя, терзающий его вопрос, что камнем придавил его умирающую душу:
«За что? – За что? – Последними ударами достукивало сердце – собачью жизнь. Ещё раз попытался поднять голову, посмотреть в глаза своей хозяйке: – За что?… А в ответ, только кровавые пузыри выкатывались пеной из открытой пасти….»
Анастасия собаку хоронила на огороде. Задник его, травой ровной и чистой весь зарос. Здесь любил лежать и радоваться жизни её верный пёс, когда она неделями копала картошку.
«Земля пух! – воткнув в неё лопату – подумала старушка.
– Мягко тябе будять ляжать мой верный!» Всё глубже и глубже оголялась земля.
«И мне, ня долга осталося – назойливые мысли вновь зашевелились в старушечьей голове» Стоя на коленях и руками аккуратно утрамбовывая холмик тёплой земли, горько проронила: – Встрятимся у другом мире!….Кряхтя, поднялась, сбила землю с коленей, растерев слезу на щеке, совкая носом, добавила: – Ты тольки, обязательна найди мяне там….
PS:
Самое страшное животное на земле- человек, ничему не учится и ничего не ценит, иногда кажется Господь ошибся, назначив главным жестокое и эгоистичное существо…
Если у собак нет рая, то после смерти я хочу туда, куда уходят они…
Владимир Милевский
