Гумси был лабрадором – безобиднейшим из собак. С ним и со всею семьей мы жили в то лето на даче, и ничем наше небо не омрачалось, кроме лишь одного – должен был приехать на пару недель дядя Павлик.
Дядя Павлик – та еще дрянь. И Гумси сжался при его появлении, поскольку помнил, как тот его по морде газетой лупил. И был еще омерзительный случай, когда, решив пофорсить перед девками, Павлик разъезжал на велосипеде с Гумси на поводке. Отец тогда пресек это дело и потом выговаривал матери, чтобы пса недоделанному своему братцу не смела давать. Говорил, что Павлик разгонялся по полной и Гумси на бегу задыхался, что он вообще удушил бы собаку, что его самого надо к поезду за горло вот так привязать.
Гадостного, подловатого Павлика отец терпел как неизбежное зло. Мать принимала, исполняя родственный долг. Бабушка любила как сына, потому что он и был ее сын. А мы с сестрой ненавидели, причем сестра именно презирала. Ей было пятнадцать, она носила в то время сложное имя – Катарина Джульетта Октавианская и обижалась, если называли вдруг Катькой.
Можно подумать, пятнадцать лет – поздновато для таких фокусов и она умственно отсталая, но нет, просто заигравшаяся, избалованная. И когда дядя Павлик приехал и сходу ляпнул: «О, Катька! Смотрю, здоровая вымахала!» – это было самое страшное его преступление, но не единственное.
Уже на второй вечер, когда нас выкликали на ужин: «Темка, иди есть! Катарина Джульетта Октавианская, ужинать!», сестра, явившись, косо взглянула на Павлика и сообщила всему семейству, что Гумси жалуется.
– На что же? – спросила участливо мать.
Эта Катькина особенность играть фею, покровительницу животных и садовых растений, была известна.
– Жалуется на дядю Павлика, – сказала она с прямотой, присущей детям, но не зацветающим девушкам ее возраста.
– На Павлика? – захлопотала мать, – так вот же он смирно сидит.
– Гумси сказал, – возразила Катька, – что дядя Павлик избил его сегодня газетой. По лицу.
Дядя Павлик опешил, завозражал – мол, и пальцем не трогал. Но все помнили его прошлые выходки. Было непонятно, кому верить: сомнительному Павлику или говорящей собаке, которая жалуется через Катарину Джульетту Октавианскую? Отец неприязненно задышал и на Павлика стал смотреть.
– Валентин Иванович, – заверил Павлик, – вот вам крест, не бил.
– Хорошо, – сказал отец, – ты не бил. Но, знаешь, я тебе наперед скажу: Гумси нельзя обижать. Он беззащитен, он укусить человека не в состоянии. Это большой грех – обижать собаку.
Павлик закивал – в общем, он знал, что не надо бить Гумси, потому что ему не раз уже говорили.
Тем не менее на следующий день перед поздним обедом, когда отец насаживал мясо на шампуры, прибежала Катька и сообщила, что от Гумси поступили новые сведения: Павлик делает опасное! Занимается черной магией. Гумси видел, как у себя в комнате Павлик жжет голубиные перья и заклинает.
– Катя! – сказала мама, чуть ли не впервые за лето без полного имени, а именно так, по-простому – это уже не смешно, не очень смешно. Что бы ты не выдумывала… точней, что бы там Гумси не видел, а он не мог видеть того, чего не было.
Тем не менее отец отправился к Павлику, и я из любопытства увязался за ним. Комната Павлика была на втором этаже. Гумси лежал на обычном месте под лестницей, и, хотя по его взгляду можно было решить, что он что-то там говорил, все-таки конечно нет, потому что лестница для него слишком крута, на второй этаж он не ходит.
Тем не менее Павлик был взят врасплох – в комнате пахло, но не жженными перьями, а сигаретами. В доме же – и наш гость знал об этом – строжайше запрещалось курить. Кроме того, Павлик лежал на кровати в ботинках. То есть не только явным образом пачкал одеяло, но и прошел в ботинках через прихожую и по лестнице. Откуда он взял такие привилегии – пойди пойми. Состоялось внушение.
– В кино, – говорил отец, – ты, наверное, видел, как в ботинках падают на кровать? Хорошо. Но это в Европе. В Европе тротуары моют чуть ли не с мылом. Ты бетонную дорожку нашу хочешь помыть? Так вперед, вперед…
Павлик был смущен, расшнуровал ботинки, отнес в прихожую, но всем было доложено о его вольности, уже бабушка возмущалась, и шашлык он есть не пошел – заболела вдруг голова. Точнее, ел, но ночью – я слышал, как шуровал на кухне. На следующий день прятался, когда же все-таки вышел, Катька сообщила своим кокетливым тоном, что он замышляет убийство семейства ежей, поселившихся у нас во дворе.
– Мы понимаем, – ответили ей, – что Павлик тебе не угоден, но Катарина Джульетта Октавианская! Во-первых, он у нас только до семнадцатого, можно и потерпеть. Во-вторых, какие именно ежи имелись в виду? Те, что под кухней или семейство с навозной кучи? В-третьих, зачем ему ежи? В-четвертых, зачем он поведал об этом Гумси?
– А потому, – очень логично ответила сестра, – что он до сих пор уверен, будто Гумси не говорит.
– Хорошо, хорошо, – сказала мать, – Павлик здесь, и мы вместе с Павликом обещаем тебе, что нет умысла на ежей, ни на первую, ни на вторую семью. Да, Павлик?
Павлик, вконец смущенный, пробурчал что-то невнятное, и это можно было понять двояко, в том числе как недовольство запретом. Однако, что точно – наметилось уже новое к нему отношение – в его планы насчет ежей никто в общем не верил, но, пусть не существующие, эти планы обсуждались уже при нем. Уже семья с ним как бы и не считалась.
И когда Гумси сообщил через Катьку о новой выходке Павлика – что он плюнул в наш дворовый колодец – мать восприняла это настолько серьезно, что хотела устроить ему очную ставку. Не с Гумси, конечно, но с Катькой, потому что об этом она сообщила конфиденциально, когда Павлик ушел в поселок, охотиться на местных принцесс.
Катька только пожимала плечами: ей-то что? Ее дело маленькое, все что ей рассказали, она и при Павлике передаст. Очной ставки не случилось, но отец, брезгливо перестраховываясь, вычерпал из колодца прилично воды – таким образом Гумси все-таки становился говорящей собакой, пусть и имеющей только одного собеседника.
Сидя подле него вечерами, поглаживая большую его мощную голову, наблюдая длинный зевок и несколько подобострастный, ищущий одобрения взгляд, я думал, что только одного жалко, что он, действительно, не говорит. Но, с другой стороны, сестра создала уже такие условия, что можно поверить в некоторую его разговорчивость, уже семья в сомнениях и, по крайней мере, почти ничто этому не мешает.
Некоторое время Гумси не ябедничал. Но затем, когда зарядил дождь и мы с родителями поехали в магазины, на станцию, собаку на всякий случай взяли с собой. Никогда его не брали на эти вылазки – только обуза. Тем более дождь – сверхурочно испачкается. Но ведь теперь взяли, опасаясь мести со стороны Павлика. Взяли, зная, что этот увалень не может себя защитить.
Взяли, не надеясь на близорукую бабушку и ее сниженный слух. И тогда, считая, что общее мнение уже достаточно подготовлено и медлить не резон, Гумси нанес последний удар. Через Катьку, естественно, которая сообщила отцу, что, по сведениям Гумси, Павлик своровал пробки от электричества.
Гумси лежал под лестницей, как раз рядом со счетчиком и видеть, конечно, мог, точнее не мог не видеть. Но в принципе пробки были на месте, другое дело – очень странное дело! – две из четырех не работали, и в доме полностью не было света.
Лишь кухня с холодильником, стиральной машиной, нагревательным баком оставалась в порядке. Но обесточен дом. Павлик, естественно, уверял, что ничего не брал – вот они, пробки, просто испортились. Однако эти пробки, полуавтоматы не портились никогда, и так чтобы обе сразу – совсем ерунда какая-то. К тому же отец, когда вывинтил их, сказал тайком матери, что это не наши пробки. Такие же, но не наши.
Катька стояла невинная. Ее дело малое – озвучить сообщение Гумси. Гумси же выглядел невозмутимо, как обычно, будто ничего Катьке не говорил. Павлик отсиживался наверху, в своей комнате, бабушка ходила подавленная. В итоге Павлик уехал раньше, чем планировалось – всего на два дня, но тем не менее раньше.
Уже потом, через месяц-другой родилась единственная версия, очень натянутая – Павлик мог украсть пробки, чтобы, скажем, поменять их в доме какой-то девицы, а нам принести ее пробки, испорченные. Способен ли был он на воровство?
– А Гумси его знает! – так восклицал отец, и точнее не скажешь. Гумси и тогда ни с кем, кроме Катьки не говорил, теперь же его давно с нами нет и точно ничего не допросишься. Но это была чудесная собака, которая обрела дар речи на тот короткий период, когда у нас гостил отвратительный Павлик.
Мог ли он украсть эти пробки, наподличав всей семье? Думаю, мог, как и плюнуть в колодец, как и практиковать черную магию, потому что человек, который бьет собак, и на все прочие подвиги, скорее всего, способен.
Виктор Сидельников
